Дно достигнуто. Экономика ваньки-встаньки

Татьяна Гурова, первый заместитель главного редактора журнала «Эксперт» (должность на момент выхода публикации).

Мартовская статистика показала, что спад в российской промышленности закончился. С этим мнением на прошлой неделе согласилось большинство аналитиков и экономистов. Однако возникает вопрос: что дальше? Одни ждут второй волны спада. Другие предполагают, что все обойдется. Мы относимся ко вторым.

За восемь месяцев промышленное производство в России сократилось примерно на 22% от пика, достигнутого прошлым летом. Однако это резкое падение было довольно сегментированным. Сегодня, как показывает анализ, многие из этих сегментов довольно быстро восстанавливаются. При этом спад пока не успел существенно затронуть другие сферы экономики. Так, несмотря на существенный рост безработицы, всего на 7% сократились реальные доходы населения, всего на 11% — объемы розничной торговли и не дотянуло до 20% сокращение инвестиций. Такие соотношения не характерны для затяжных рецессий. Скорее они характерны для краткосрочных, но энергичных спадов.

На прошлой неделе появились данные о прибыльности российских компаний за февраль. Они фиксируют, что в целом промышленность вышла из области убыточности и стала прибыльной. Негатив этой статистики в том, что абсолютную прибыльность показали предприятия сырьевого сектора, тогда как обрабатывающая промышленность оказалась убыточной. Это говорит о более сложном положении в текущем кризисе сектора высокой переработки, что, конечно, не способствует диверсификации хозяйства. Положительный же момент этой статистики в том, что доля прибыльных предприятий в этом году не намного меньше, чем в прошлом, что, как и многие другие показатели, подтверждает довольно сегментированный и краткосрочный по времени характер кризиса.

Однако важнейший фактор оптимизма лежит вне плоскости цифр. Информационное поле — число заявляемых проектов, довольно активный поиск новых зон инвестиций, заметная экспансия иностранцев на наш рынок — никак не похоже на состояние депрессии. Люди думают, планируют, ищут варианты — уже в ближайшие месяцы это может перерасти в оживление.

Главный риск лежит, как всегда, в сфере денежного рынка. Рынок страдает, или, вернее, чувствует себя страдающим от недостатка ликвидности. Однако есть основания предполагать, что это ограничение в ближайшие месяцы будет быстро сниматься.

Факт первый: произошедшая уже в марте стабилизация реальной денежной массы. Безо всяких специальных воздействий властей и всего лишь через полтора месяца после окончания плановой девальвации снижение ликвидности прекратилось. Это свидетельствует о высокой чувствительности денежного рынка к стабилизации ситуации.

Факт второй: снижение ставки рефинансирования. Сегодня это всего полпроцента, однако рынок воспринял это как сигнал того, что денежные власти ожидают макроэкономической стабильности. Многие говорят, что если Центральный банк пойдет еще на один-два таких шага, то это приведет к реальному снижению процентных ставок на кредитном рынке. Можно ли ожидать, что ЦБ сделает это? На наш взгляд, можно. Центробанк, в отличие от Минфина, весьма умеренно оценивает риски осеннего банковского кризиса, и, кроме того, в период проведения девальвации он продемонстрировал очень четкое понимание настроений и возможностей игроков. Помимо снижения ставок рефинансирования, возможно, было бы полезно опять расширить практику аукционов ЦБ, теперь более дешевых и, желательно, более длинных. Было бы также полезным какое-нибудь решительное действие вроде выпуска облигационного займа под государственный проект — например, транспортный. Это добавило бы уверенности участникам рынка.

Вообще это довольно новое для нас явление. При всей критике правительства и ЦБ, пожалуй, в этот кризис игроки впервые смотрят на экономические власти как на индикаторы уверенности или неуверенности в будущем. Это означает, что у государства появляются возможности управлять процессом по касательной, направляя его без непосредственного вмешательства.

Экономика ваньки-встаньки

Сравнительно недавно в эфире«Эксперт-ТВ»один наш предприниматель, владеющий фабриками в России и в Италии, сказал очень интересную вещь: «В Италии так эмоционально, как у нас, кризис не переживают. Там люди легче к этому относятся. Другой менталитет». Читатель, конечно, сразу же захочет возразить: так там у них все хорошо. Это не так. Спад в Италии не меньше, а больше, чем в России. Но — другой менталитет.

Из-заэтого «другого менталитета» мы сегодня не хотим замечать тот факт, что падение производства в России прекратилось. Мы предпочитаем обсуждать, что нас обязательно накроет вторая волна кризиса и что же мы тогда будем делать.

Между тем надо учиться извлекать информацию не из своих страхов и фантазий, а из реальной ситуации, и пытаться понять, что сейчас происходит, куда и за счет чего разворачивается экономика. Тогда можно будет подыгрывать реальным позитивным тенденциям и противостоять реальным негативным.

Здесь есть еще один важный момент: управлять таким большим объектом, как экономика, по абсолютным значениям невозможно. Так мы всегда будем отставать. Управлять надо производными, то есть скоростью и направлением движения экономики. А еще лучше ее ускорением.

На наш взгляд, особенность текущего момента заключается в том, что спад, который возник осенью этого года, был селективным — затронул ограниченный круг отраслей, хотя и очень больших. Во многих из них спад прекратился и даже начался подъем. По большому счету, у нас сейчас одно серьезное исключение из этого хорошего правила — это строительство и все, что с ним связано. Это означает, что острая фаза кризиса преодолена.

Вторая важная особенность настоящего момента в том, что этот резкий и страшный селективный спад не привел к эквивалентному падению таких стратегических показателей, как инвестиции и реальные располагаемые доходы населения. Их уровень снизился, но несущественно, что также свидетельствует о локализованном характере прошедшего спада.

Третья важная особенность — явные признаки начинающихся структурных сдвигов. Это виднои на макро-, и на микроуровне. И компании, и инвесторы, и правительство интенсивно ищут новые отрасли и продукты и даже начинают вкладывать в них деньги.Во-первых, так не бывает во времена глубоких рецессий.Во-вторых, именно структурные сдвиги формируют новые волны роста. И значит, раз мы замечаем их сейчас, мы можем быть более или менее спокойны.

Понятное беспокойство вызывает четвертая особенность текущего момента — количество денег в обращении. В течение всех пяти месяцев спада оно падало, что, естественно, усложняло развитие. В марте этот процесс наконец прекратился — темпы роста реального М2 были нулевыми. И это, кстати, тоже очень хороший по скорости признак. Ведь совсем недавно,всего-тов конце января, мы еще обсуждали дальнейшую девальвацию и невозможность расширения денежного обращения в свете этой страшной угрозы. Значит, и денежная сфера реагирует достаточно эластично. Однако чтобы поддержать рождающийся рост, стабилизации денежной массы нам не хватит. Если взять такой агрегат, как отношение количества денег в обращении к промышленному производству, то мы увидим, что за счет роста производства в марте этот индекс снизился, то есть, грубо, количество денег в обращении теперь уже будет сдерживать промышленный и торговый оборот.

Вопрос в том, можем ли мы рассчитывать на оживление денежного рынка. На прошлой неделе правительство и ЦБ выступили с целым рядом инициатив, направленных в эту сторону. Поскольку большинство из инициатив по поддержанию ликвидности очень осторожны (см. «Сигнал на всплытие» [1]) и пытаются компенсировать друг друга с точки зрения расширения ликвидности, то главной из них, как это ни странно, можно считать снижение ставки рефинансирования. Это всего лишь знак, но важный знак. За ним может последовать как расширение практики и результативности аукционов ЦБ, так и последующие снижения ставки, которые могут привести к реальному изменению состояния денежного рынка. На это действительно стоит рассчитывать, так как в решении проблемы девальвации ЦБ проявил большое искусство и настоящую оперативность.

Владимир Бессонов, директор Института информационного развития ГУ–ВШЭ

Собственно, большинству из нас ничего другого не остается, как на это рассчитывать и доказывать, что расширение ликвидности сегодня не таит в себе опасностей, так как самое страшное уже позади. О том, как протекал кризис и почему он может завершиться в ближайшие месяцы, мы беседуем с директором Института информационного развития ГУ–ВШЭ Владимиром Бессоновым.

— Я предлагаю начать с самого главного. Ваши расчеты показывают, что спад прекратился, тогда как очень многие говорят о снижении индекса промышленного производства в марте по отношению к февралю и о начале новой волны спада. Я понимаю, что здесь могут быть разные тонкости, связанные с методами обработки рядов и удалением сезонности, но вы вроде бы уверены, что падения больше нет. Чем эта уверенность объясняется?

— Здесь есть два аспекта: измерительный и содержательный. Измерительный — это просто анализ краткосрочных тенденций. Разумеется, нельзя дать никаких гарантий, что это навсегда, но пока экономические индикаторы показывают, что нижняя точка спада в экономике была в январе. На чем такая уверенность основана? Для того чтобы говорить про январь, или про февраль, или про декабрь, нужно оперировать данными месячной динамики. Квартальных, а тем более годовых данных для этого недостаточно. Следовательно, мы вынуждены отказаться от таких показателей, как ВВП, потому что он строится на квартальной основе, и оперировать индикаторами менее высокого уровня агрегирования, основной из которых — система индексов промышленного производства. И если смотреть на тенденции, то после соответствующих преобразований — календарной и сезонной корректировок — мы увидим, что есть явные признаки того, что нижняя точка промышленного спада была в январе, а февральские и в особенности мартовские данные показывают уже некоторый рост.

Понятно, что в агрегированных индикаторах пользоваться всего тремя точками и считать, что мы поймали тенденцию, недостаточно. Поэтому логично посмотреть на индикаторы, характеризующие отдельные отрасли или сектора, чтобы получить подкрепление своих ощущений.

— И что показывает анализ отдельных отраслей и секторов?

— Если брать более широко, то можно говорить, что в разгар кризиса мы наблюдали наложение двух негативных тенденций: одна из них — более долгосрочная, а другая — более краткосрочная. Первая негативная тенденция, на мой взгляд, сформировалась чуть более года назад. То есть уже в начале 2008 года, который многим казался благополучным, в экономике отчетливо проявились негативные тенденции. А осенью к ним присоединилась вторая волна экономического спада — более резкая, более отчетливо выраженная, более понятная по своим причинам людям, поскольку мы склонны связывать ее с последствиями мирового финансового кризиса.

Так вот, характерной особенностью этой краткосрочной негативной тенденции является селективность. Резкий спад проявился в сравнительно узком круге производств. Вообще для эпизодов спада и подъема характерна неравномерность изменений от отрасли к отрасли, или от сектора к сектору, или от компании к компании. Но нынешний эпизод отличается крайней степенью неравномерности, и это дает определенную возможность анализа. Потому что если мы более пристально будем смотреть на те отдельные позиции, которые особенно пострадали от кризиса, то увидим, что сейчас по этим позициям наблюдается либо остановка спада, либо явные признаки подъема, либо даже почти полное восстановление.

— А где это полное восстановление?

— Почти полное. Есть такие позиции в химии и в нефтехимии (удобрения азотные и фосфатные, концентрат апатитовый, аммиак синтетический, пленки полимерные и другие). Там мы наблюдаем ярко выраженнуюV-образнуюкартинку, где это V очень узкое. То есть фактически это динамика, которая характерна для выбросов, которые, как правило, развиваются на протяжении нескольких месяцев.

Причем для нас это не редкость. Такая динамика в прошлые годы неоднократно проявлялась в автомобильной промышленности. Когда ВАЗ в очередной раз затоваривается, идет приостановка, потом очень глубокий спад, а потом быстрое восстановление до прежних объемов.

— Сейчас кроме химии где-то еще это наблюдается?

— Кое-что в черной металлургии (железная руда, окатыши железорудные, отдельные виды проката, трубы электросварные), хотя там восстановление пока неполное.

— А на уровне целых отраслей такие явления острогоV-образного спада видны?

— Да, если посмотреть на динамику отдельных отраслей за последние полтора года, мы увидим, что острота осеннего спада была очень разнообразна. Вот в пищевке ничего особенного не произошло, а черная металлургия, химия и нефтехимия, автомобилестроение просели очень сильно, и они же теперь и отскакивают. То есть если говорить с точки зрения экономико-статистической, то моя уверенность в том, что спад прекратился, основана на том, что отрасли, которые оказались лидерами осеннего спада, сейчас восстанавливаются и это видно по динамике производства целого ряда видов продукции. Таким образом, мы получаем не один индикатор — индекс промышленного производства, — а множество. И при таком коротком периоде анализа это, конечно, важно.

— А что происходит с сельским хозяйством?

— Сельское хозяйство уверенно росло последние десять лет, продолжает расти и сейчас.

— Грузооборот считался очень важным индикатором спада, что с ним?

— Здесь появились признаки приостановки спада.

— Недавно пугали падением оборотов розничной торговли…

— Оно есть, но пока сравнительно незначительное. Не сопоставимое с той драмой, которая разворачивалась в металлургии. Причем это падение неплохо коррелирует с динамикой реальных располагаемых денежных доходов населения. И кстати, несмотря на пугающие цифры по безработице (аналитики сегодня говорят, что в их текущем высоком уровне тоже сидит очень большой эффект сезонности), видно, что просадка в доходах, в общем, невелика.

— А инвестиции — они же падают?

— Да, падают, но этот спад, если мы будем смотреть на общие масштабы нынешнего кризиса, все-такине такой уж большой и не такой резкий. Обычно, когда происходит спад, мы в первую очередь жертвуем инвестициями, чтобы поддержать потребление. То есть потребление меньше падает в период спада и медленнее растет в период роста. Сегодня мы этого не наблюдаем. Мы видим, что инвестиции снизились лишь ненамного больше, чем реальные доходы. Значит, особого перераспределения ресурсов в пользу потребления не произошло. То есть в этом нет особой потребности и масштаб кризиса далек от катастрофического.

То же можно сказать, анализируя данные по внешней торговле: несмотря на резкое падение экспорта, торговый баланс всегда оставался в положительной зоне.

— А что происходит с ценами производителей? В условиях жестких кризисов они, как правило, склонны к заметному снижению.

— Цены производителей стали значительно снижаться сразу после начала осенней волны кризиса, впервые за долгие годы. Причем снизились они на десятки процентов, и прежде всего это были цены на сырье и энергоресурсы. Это важно, так как означает, что у наших производителей конечной продукции появился дополнительный источник конкурентоспособности вдобавок к девальвации. Однако меня в этом плане настораживают итоги марта, когда цены производителей начали расти, и тоже прежде всего на энергоресурсы (рост цен локализован в добыче топливно-энергетических полезных ископаемых и производстве, передаче и распределении электроэнергии). Это происходит слишком резко и совершенно необоснованно: ведь цены на мировом рынке держатся на сравнительно невысоком уровне. Значит, это либо монополизм, либо еще что-то, но в любом случае, коль скоро с точки зрения рынка это необъяснимо, скорее всего, это опасная, неблагополучная тенденция. Когда цены падали, это давало преимущество производителям, поддерживало структурный сдвиг в пользу обрабатывающей промышленности и давало основание полагать, что дальнейшее развитие будет идти в сторону уменьшения сырьевой составляющей в нашей экономике. Новый ценовой тренд настораживает.

— Но, с другой стороны, всегда считалось, что длительная дефляция — это плохой признак. И если мы уже выходим из кризиса, то почему бы ценам не начать расти?

— Я бы предпочел, чтобы росли другие цены, чтобы росли цены на конечную продукцию. Структурный сдвиг, уменьшающий доходность добывающего сектора, был бы правильным, а этот разворот — нет. Сохранение таких тенденций будет оказывать крайне неблагоприятное влияние на реальный сектор нашей экономики. Нынешняя ситуация напоминает мне ту, что сложилась после либерализации цен, когда наше сырье нашло дополнительные рынки сбыта за рубежом и цены на него стали очень быстро расти и на внутреннем рынке. В итоге это послужило одной из причин глубокого и затяжного спада. Мы можем объяснить, почему это было неизбежно тогда, но сейчас это непонятно. Возможно, это какой-то монополизм, но тогда это совсем плохо.

Что касается потребительских цен, то сейчас все пугают инфляцией, а у меня скорее есть опасение, как бы мы не свалились в дефляцию, причем опасение уже достаточно давнее.

— Вот это уж совсем неожиданно…

— Опасения связаны с тем, что еще осенью у нас проявились признаки замедления в динамике потребительских цен. Потом случился кризис, и последующее ускорение темпов инфляции можно было объяснить двумя простыми причинами. Первая — стандартный, каждый год повторяющийся сезонный рост тарифов. Хотя для меня вопрос, почему, если уж все так боятся инфляции, нельзя было этот рост раздробить на несколько этапов. Ну и вторая причина — девальвация. И когда у нас в прошедшие месяцы говорили об инфляции, то сезонный фактор вспоминали, а девальвацию нет. Но теперь девальвация уже закончена, мы видим это по балансу покупок и продаж валюты, и ожидания уже не работают. Поэтому можно говорить, что теперь мы возвращаемся на ту, старую тенденцию.

— И эта тенденция — снижение инфляции?

— Да, снижение темпов инфляции. В целом, это, конечно, согласуется с динамикой денежной массы. Она снижалась все последние месяцы.

— В марте она, кажется, наконец стабилизировалась. Кстати, а как вы оцениваете текущую динамику инвестиций?

— Инвестиции начали приостанавливаться как минимум за полгода до осеннего кризиса — в самом начале 2008−го. Сейчас ситуация близка к стабилизации. Во всяком случае, первое, что мы видим, смотря на графики, что резкого обвала не произошло. И это уже интересное наблюдение.

— Но на самом деле, если мы взглянем на ретроспективу, мы не увидим резкого обвала инвестиций, то есть мы вообще не знаем, может ли в нашей экономике быть такое.

— Нет, если бы мы взяли за начало отсчета 1990 год, то мы бы, конечно, увидели резкий обвал инвестиций.

— Но он происходил несколько лет. Я хочу сказать, что за несколько месяцев инвестиции никогда не снижались более чем на десять процентов.

— Совершенно верно. Но здесь интереснее другое. Если мы нарисуем индексы инвестиций, выпуска (например, индекс реального ВВП) и потребления, то мы увидим, что в прежние годы падение инвестиций было больше падения выпуска. И так и должно быть, если экономика переживает сильный кризис. Инвестиции — это то, от чего мы легче всего отказываемся. От потребления мы отказываемся в последнюю очередь, поэтому оно падает меньше, а между ними — выпуск. Мы же сейчас наблюдаем совсем другую последовательность: резче всего упал выпуск, а потребление и инвестиции снизились в меньшей степени. То есть это не очень типичная ситуация, и, наверное, она о чем-то говорит.

— Вот это очень интересно. Вы считаете, что это и есть фиксация того, что мы идем по V-образному сценарию?

— Это просто любопытный момент, который, видимо, характерен лишь для краткосрочных тенденций.

Структурные сдвиги нам помогут

— Теперь я бы хотел перейти к обсуждению более долгосрочных тенденций. Я уже говорил, что осенью мы пережили наложение двух тенденций: краткосрочной, которая дала резкий и быстрый спад, и более долгосрочной, которая стартовала примерно за год до кризиса. То есть еще в начале 2008 года, когда мы считали ситуацию весьма благоприятной для нас, а цены на нефть уже были сумасшедшими и продолжали расти, в нашей экономике наблюдались признаки ухудшения.

— Ну тут у нас спора не получится.

— Это не ради спора. Это важно понимать. Мы были уже нездоровы в начале 2008 года.

— Кстати, как и в начале 1998 года. Не надо было ждать дефолта, чтобы начать лечиться.

— Так вот, если говорить о том, что происходит сейчас, то у меня в голове крутится такая формула: то, что осенью обваливалось, восстанавливается, а то, что стагнировало с начала 2008 года, продолжает стагнировать. Это значит, что мы антибиотиками болезнь загасили, но иммунитет укреплять не стали. Мы возвращаемся к тем проблемам и к тем конструкциям, которые уже обеспечили эндогенное происхождение спада еще до ухудшения мировой конъюнктуры.

— А вот это мне кажется очень спорным. Если мы переберемся на микроуровень, на уровень отдельных компаний, то увидим, например, практически повсеместное существенное сокращение издержек. Я не знаю компаний, которые не сократили бы издержки процентов на двадцать-тридцать. Значит, так или иначе, они стали эффективнее.

— Это благоприятный момент, я согласен, но все ли сводится к издержкам?

— Второй момент — достаточно стабильный уровень потребительского спроса. А у нас случилась девальвация и, соответственно, расширился внутренний рынок для отечественных игроков. Хотя это очень ненадолго. По личным наблюдениям я вижу, что европейцы легко урезали свою маржу и лезут на наш рынок со страшной силой, тем более что их правительства денег для экономики все это время не жалели.

Ну и наконец, третий момент. Я не знаю, как его пощупать, но в результате этого кризиса происходят существенные структурные сдвиги в больших отраслях, и это само по себе рождает новые очаги роста и инвестиций. Я имею в виду, что если до кризиса локомотивом было строительство недвижимости, то сегодня происходит очевидный сдвиг в сторону инфраструктурных и транспортных отраслей. Мы видим, что деньги выдают вагоностроителям, что «Транснефть» и РЖД собираются выпускать облигационные займы, что ВЭБ предлагает вкладывать в подобные бумаги деньги Пенсионного фонда. Все эти события говорят о том, что у нас будет перестраиваться транспортная система. А это совершенно новый и очень большой для нас рынок, появление которого автоматически будет стимулировать подъем в смежных отраслях. Можно, конечно, тут же сказать, что это все лишь намерения, но, поскольку эти намерения подкреплены деньгами, а активы находятся в правильных руках и местах, деньги туда пойдут.

Другой очаг — сельское хозяйство. Туда деньги вкладывали на протяжении всего кризиса, причем по очень хорошим ставкам, и те же РЖД всячески стремятся усилить свои позиции в логистике зерна. С чего бы это? Видимо, там есть рынок. Уменьшить импорт мяса и развить животноводство — тоже новый акцент. То есть помимо эффекта снижения издержек происходят довольно мощные структурные сдвиги, которые и являются главными рычагами преодоления тех стагнационных тенденций, которые появились еще до острого осеннего кризиса. Иными словами, у нас была одна парадигма развития, которая исчерпала себя. Наступил кризис. А теперь рождается другая парадигма.

— Эта идея мне очень нравится, я бы очень хотел, чтобы так и было, но вот вопрос: насколько стабильны эти изменения? Я клоню к институтам. Закрепятся ли эти замечательные изменения, не вернемся ли мы к прежним стереотипам?

— Если говорить об институтах, то их формирование всегда отстает от реальности. Вот когда шла приватизация нефти и газа, структурный сдвиг происходил в пользу сырьевого сегмента, в то время как институциональная структура отрасли сформировалась только в начале 2000−х годов. Постепенно появлялись компании, между ними возникали какие-то отношения. Потом то же самое происходило в сегменте девелопмента, причем и нефтянка, и девелопмент — все это были отклики на реальные макропотребности. У нас возникла свобода экспорта — значит, надо продавать самое востребованное. У людей появились деньги, а жить негде, — значит, надо строить. Точно так же сейчас существует проблема современного транспорта. И он будет создаваться, этому не могут помешать отсутствующие институты. Наоборот, отвечая на эту потребность, здесь будут возникать институты.

Один коллега с «Эксперт-ТВ» очень правильно заметил, что наше транспортное машиностроение подошло к кризису, готовое к модернизации. Значит, деньги, вложенные туда, будут давать относительно быструю отдачу. А вокруг этого возникнет новая масштабная производственная цепочка.

— Тут естественным образом возникает вопрос, на который я не могу дать ответ. Те антикризисные меры, которые сейчас принимаются, не могут ли столкнуть нас на какие-то негативные траектории? Вот в других странах, субсидирование в автомобилестроении идет на поддержку потребителей, чтобы было дешевле покупать. То есть стимулируется конечный спрос, и его уже обслуживает конкурентный рынок. А мы напрямую даем деньги компаниям. Правильно ли это?

— Что касается нашего автомобилестроения, то, я думаю, ему никакие конкурентные механизмы не помогут, потому что у нас нет серьезных игроков на этом рынке. И если вспомнить, как развивалась автомобильная промышленность в той же Японии, а я думаю, что и в Европе было примерно так же, то сначала была решимость создать игроков, способных жить на открытом рынке, а уже потом можно стимулировать хоть спросом, хоть налоговыми льготами.

Я хочу сказать, что эти подходы друг с другом не конкурируют. То есть можно и не помогать сегодня ни АвтоВАЗу, ни другим компаниям, но тогда у нас не будет автомобильной промышленности. Но того, что мы им помогли, недостаточно для того, чтобы у нас появилась автомобильная промышленность. После этого надо спросить: господа, а что вы дальше собираетесь делать, а где у вас новые модели и прочее?

— Это я понимаю, но это в русской логике — поддержка оказывается давно, а успехов нет.

— Если говорить об автомобильной промышленности, мне кажется очень интересной компания «Соллерс». У нее сборочное производство. Это всегда вызывало критику: что такое сборка, самим надо разрабатывать! На что генеральный директор компании Вадим Шевцов справедливо замечал, что требуется время, чтобы выстроить всю сложнейшую инженерную и производственную инфраструктуру автомобильной промышленности. То же самое говорят и делают на ГАЗе. И то, что Шевцов сейчас собирается строить завод в Приморье, мне кажется очень хорошим и правильным шагом. Таким образом, у нас появляется новый тип игрока. Это не АвтоВАЗ, это не то, что приватизировано и кормит Тольятти и непонятно, что с этим делать. У нас появляется новый игрок, новый институт, если хотите, который ясно понимает, что он делает на этом рынке.

— Ну да, и это хороший пример. Не знаю, насколько загодя они это планировали, но когда на Дальнем Востоке ударило повышение пошлин на импортируемые автомобили, даже создало определенную напряженность, там напрашивалась необходимость в строительстве каких-то производств.

— Это я к вопросу об эффективности принимаемых мер. Мы никогда не знаем, как может повернуться ситуация, поэтому, на мой взгляд, никакой идеальной государственной политики быть не может. Мы вот завидуем немцам, а в Германии страшно переживают, что Меркель вбухала кучу денег в автомобилестроение и что будет, когда все немцы наконец купят себе новые автомобили. И действительно, непонятно, что будет. Но в любом случае государство в силу своего масштаба формирует новые очаги оживления или оживляет старые. У нас, кстати, почти ничего нет, и поэтому скорее государство будет попадать в новые очаги.

— Здесь напрашивается сравнение двух эпизодов кризиса нынешнего и 1998 года, когда политика государства в отношении реального сектора была совсем иной.

— Я вообще не помню, какая она была.

— А никакой не было. Меня в свое время поразило интервью Сергея Кириенко, который, рассказывая о кризисе, все время говорил о банках. Он воспринимал экономику как совокупность банков — каким банкам дать, а каким не дать. Когда я читал это интервью, меня поразило: а где реальный сектор? А вкладчики? Тогда же открыто «кидались» вкладчики, и до этого никому не было дела. Сейчас, несмотря ни на что, все работает значительно целеустремленнее.

— Ну это к вопросу об институтах. А кто тогда мог что-то сделать? Не было же почти ничего, а за десять лет, пока мы все зудели «почему все так медленно?», что-то возникло. Ну и хорошо.

С другой стороны, непонятно, чего бы им сейчас не снизить налоги. Почему бы не сделать налоговые каникулы, глядишь, рождающуюся волну роста ускорили бы.

— Мне кажется, дело здесь в осознании ситуации. У нас все, не только правительство, пользуются системой запаздывающих индикаторов. Ведь разговоры о тихой гавани велись, когда уже вовсю бушевал кризис, только на том основании, что мы всё сравнивали год к году. В «Эксперте» уже сокращали ФОТ, а с трибун говорили о тихой гавани. Я хочу сказать, что если бы сейчас было четкое понимание, что наступает оживление, что его надо поддержать, тогда легче было бы снизить налоги. А если все ждут, что кризис продлится еще год-два, то как можно — надо экономить.

— А у вас есть убеждение, что кризис заканчивается?

— Есть такое наблюдение чисто эмпирическое. Я давно анализирую экономическую динамику в режиме реального времени, и бросается в глаза, что наша экономика ведет себя, как ванька-встанька. На протяжении последних двух десятилетий было сколько угодно эпизодов ухудшения и сколько угодно эпизодов улучшения, но не было длительной стагнации. То есть мы либо падаем, либо после этого растем. У меня нет фундамента под это утверждение, но я вижу, что это так.

— Мне кажется, это связано как раз с теми структурными сдвигами, которые автоматически возникают в каждом кризисе. Всегда найдется что-то, чего нам очень не хватает и что можно начать производить прямо сейчас. По разным причинам. У нас в экономике много лакун, она маленькая, а людей в стране живет много. И вот пока она такая недостроенная и пока мы имеем доступ ко всем деньгам мира (спасибо либерализму), по-видимому, она так и будет реагировать на кризисы: как ребенок — с высокой температурой, но с быстрой реабилитацией.

— Да, вот эта идея недостроенности бросается в глаза. К лету что-то начнет оживать, и это будет замечено. Это очень удобно для анализа, когда и спад и рост — селективные. В этих очагах динамика очень резкая и очень контрастная.

Нельзя забывать об эффекте «хвоста»

— Еще вопрос, связанный с измерениями. Почему ваши измерения отлавливают рост в марте, а измерения многих других экономистов, наоборот, видят в марте маленький загиб вниз. Причем речь идет именно о статистической обработке, потому что и они пользуются сезонной корректировкой. И второе: этот спад в марте подкрепляется данными опросов предпринимателей. Многие ожидают ухудшения ситуации. И третье: есть повод ждать второй волны кризиса?

— По поводу того, что февраль — вверх, март — вниз. Когда мы проводим анализ вблизи актуального конца временных рядов, точность идентификации краткосрочных тенденций снижается, и понятно почему. Потому что, когда мы анализируем тенденции во внутренних точках временного ряда, нам доступно и прошлое, и будущее. А на конце у нас только информация о прошлом, то есть ее вдвое меньше; соответственно, погрешность идентификации этих тенденций резко возрастает — это первая причина. Вторая причина: когда мы получаем оперативную статистику, понятно, что эти оперативные данные менее точны. И они впоследствии могут уточняться. Наконец, третья причина: когда мы проводим декомпозицию временного ряда, выделяем сезонную, календарную и прочие составляющие, то все краткосрочные тенденции идентифицируются с более высокой погрешностью, с меньшей точностью. Все вместе это называется «эффект виляния хвостом». Это хорошо известное явление и на Западе тоже. Это означает, что надо с определенной осторожностью интерпретировать тенденции вблизи конца. Поэтому я стараюсь воздерживаться от того, чтобы интерпретировать именно мартовскую тенденцию. Но те оценки, которые я делал, касаются и февраля, и марта. Но это слабый аргумент. Более серьезный аргумент то, что анализ у нас проводится на большом количестве индикаторов разного уровня агрегирования. Это и агрегированный индекс, и отраслевые какие-то разрезы. И индивидуальные индексы, наконец. Соответственно, когда мы видим многократно повторяющуюся картину, что вот оно обвалилось и вот поднялось, то это способно в чем-то убеждать. Понятно, это не дает гарантий, но, во всяком случае, тенденция четко просматривается.

— Последний вопрос, который я хотела затронуть, — плохие кредиты. Откуда берется идея второй волны рецессии? Дескать, деньги люди вернуть не смогут, и у нас наступят неприятности. Но возникает вопрос: а почему кредиты плохие? Предприятия работают, сократили издержки, товар продается, но невозможно выдернуть деньги из оборота, чтобы погасить кредит в этом году. Значит, это не плохой кредит, а просто короткий. И если его сделать длинным, то проблема будет решена. Конечно, она будет решена не для банка, а для заемщика, но, может быть, в этом случае надо рефинансировать этот кредит в ЦБ, так как под него есть программа развития заемщика на ближайшие два года? И это сразу отменит и вторую волну, и новый банковский кризис.

— Во-первых, с этой логикой, боюсь, не все согласятся. Потому что есть очищающая роль кризиса. Но я склонен рассуждать так: может, она и будет, вторая волна, но пока я не вижу для этого оснований. Этот разговор про вторую волну банковского кризиса мне напоминает проблему 2003 года. Помните, тогда все говорили, что у государства долги, пик отдачи приходится на 2003 год, а тут еще кризис 1998−го. Как отдавать? Но когда пришел 2003 год, об этой проблеме никто и не вспомнил. Почему? Проблема действительно была. И исходя из тогдашних представлений о тенденциях развития экономики выхода из ситуации не было. А представления были таковы, что мы не заметили, что тенденции в реальном секторе существенно изменились. Я не исключаю, что так же дело обстоит и с ожиданием банковского кризиса. Если мы видимV-образнуюдинамику во многих секторах и если верны те тенденции, о которых вы говорили, то предприятия будут в состоянии в массе своей возвращать долги и мы просто не заметим этой проблемы второй волны.

— Мне кажется, важно еще смотреть на то, что происходит в финансовом секторе. Если межбанк оживет, если ставку рефинансирования снизят, если аукционы ЦБ по более низкой ставке будут востребованы и если реальный сектор начнет оживать, то действительно мы об этом и не вспомним. Мораль? Надо жить сегодняшним днем.