В статье проводятся интересные параллели между историей острова Пасхи и нынешним кризисом. Особенно важно, что задевается проблема влияния ограниченных ресурсов (а человечество подошло к пределам возможностей планеты) на развитие человеческого общества.

Георгий Дерлугьян,  профессор социологии чикагского Northwestern University.

Наука социоморфна. Это замысловатое словечко означает, что всякая наука подобна породившему ее обществу. Даже сама постановка научных проблем — что именно ученые пытаются разглядеть и объяснить в своих исследованиях — довольно значительно зависит от текущих общественных настроений, которые могут принимать форму прямого социального заказа со стороны элит и оппозиционных контрэлит, а могут просто воплощаться в «духе времени».

Это касается не только гуманитариев. Основные математические и физико-химические парадоксы из той области, что впоследствии стала называться теорией хаоса, были известны еще с конца XIX века. Однако их долго считали эзотерическим курьезом, досужей игрой ума ученых. От науки середины ХХ века ожидали осязаемых, четко предсказуемых достижений, вроде невиданных синтетических материалов, лекарственных препаратов, освоения атомной энергии, могучих машин, научного прогнозирования и управления экономикой и обществом. Таково было требование самоуверенной эпохи научно-технического прогресса. В ответ рекомендации передовой науки должны были звучать уверенно и четко, как «дважды два — четыре», вместо расплывчатого «с определенной долей вероятности, в общем-то да, но это зависит…»

Только в кризисные семидесятые годы прошлого века различные теории хаоса получают массовое признание в основном благодаря популярным книгам Нобелевского лауреата по химии, бельгийца российского происхождения Ильи Пригожина.

Его бестселлер «Порядок из хаоса» был опубликован в СССР в 1986 году издательством «Прогресс».

Точно так же публикация в 1962 году памфлета Рэчел Карсон «Тихая весна» имела эффект бомбы, потому что точно совпала с поворотом общественных настроений. Карсон описывала наступление весны без гомона птиц, отравленных бешено успешным инсектицидом ДДТ (то есть дустом). Эта мрачная перспектива послужила катализатором мобилизации части общества, чувствовавшей обеспокоенность безудержным наступлением технического прогресса на природу. Такова типичная диалектика: дотоле неявный фон общественной обеспокоенности создал книге Рэчел Карсон громкий эффект многостороннего эха, и тем самым книга спровоцировала лавину. Экология с тех пор стала центральной частью общественного сознания.

В последующие кризисные годы «бомбы» посыпались одна за другой, с уже преднамеренным расчетом на производство алармистских бестселлеров: «Демографическая бомба» Пола Эрлиха (1968), «Футурошок» Элвина Тоффлера (1970), а также побивший все рекорды мировых продаж экспертный доклад Римскому клубу «Пределы роста» (1972). Тогдашний кризис западных обществ породил массовую читательскую аудиторию, стимулировавшую появление новых исследований кризисных явлений.

«Прерывистое равновесие» Гулда — Элдриджа

Душным вашингтонским летом 1968 года в некондиционируемых подвальных запасниках Смитсонианского музея природоведения засела парааспирантов-палеонтологов— Стивен Джей Гулд и Найлс Элдридж. Заметим, что тем временем на другом берегу Потомака, перед Пентагоном, их сверстники бурно протестовали против вьетнамской войны.

Гулд, обладавший безукоризненно классическим литературным стилем, впоследствии опубликовал десятки научно-популярных бестселлеров и стал такой знаменитостью, что интерьеры его манхэттенских апартаментов снимали для модных дизайнерских журналов, а самого Гулда, на зависть многим кинозвездам, даже пародировали в культовом мультсериале «Симпсоны» (причем профессор Гулд озвучил сам себя). Так что у академических биологов отношение к Гулду смешанное.

Но в 1968 году молодые Гулд и Элдридж были патлатыми бунтарями, что выразилось в непочтительной идее самого их летнего проекта — залезть в ящики с ископаемыми образцами докембрийской морской фауны. Не в том непочтение, что окаменелости восходили к первой многоклеточной жизни на Земле, а в том, что все это было давным-давно описано и классифицировано одним авторитетнейшим натуралистом, чей портрет висел у входа в музей.

Оказалось, авторитетнейший натуралист с портрета викторианской эпохи был настолько под властью тогдашних представлений о поступательных стадиях эволюционного прогресса, что не смог разглядеть в ископаемых образцах целые отряды и классы (!) совершенно неизвестных науке вымерших существ.

Там, где прежний классик видел просто эдакое странное ракообразное с десятком клешнелапок и непонятными шипами на спине (которые на самом деле росли не из спинки, а из брюшка и, вероятно, служили для передвижения по дну древнего моря), Гулд и Элдридж разглядели чудище вовсе неведомой принадлежности, какое могло привидеться разве что под воздействием модного в те времена наркотика ЛСД. Оттого они весело назвали одно из открытых в запасниках животных галлюциногенией.

Разглядеть в древней фауне совершенно нам непривычные эволюционные линии развития мешал факт их полного исчезновения. Эволюционные линии вели в никуда.

Вдумайтесь, у целых классов изначальных животных не оказалось потомков — оттого эти окаменелости выглядят настолько неузнаваемо странно с точки зрения наших дней.

Той преждевременно народившейся фауне просто очень не повезло. На нашей еще неустойчивой планете 544 миллиона лет назад случилось первое, но далеко не последнее массовое вымирание (среди которых гибель динозавров лишь самый известный пример). Не просто большинство, а свыше 90% видов погибло тогда практически в одночасье. Остается предметом дискуссий, что породило кризис: катастрофичное оледенение планеты или химический выброс из недр, вызвавший нехватку кислорода? Но кризис был таков, что очень мало кто из живых существ успел адаптироваться.

Меньшинство видов, которым тогда повезло сохраниться, должны были измениться по геологическому времени мгновенно. В самом деле, в ископаемых пластах ученые не находят переходных форм. Мутация была слишком стремительной, чтобы запечатлеться в окаменелостях.

Тут мы наконец подходим к фундаментальному принципу, по всей видимости, общему для всех сложных эволюционных систем, будь то биологические, астрономические или социальные. Гулд и Элдридж в знаменитой статье 1974 года назвали свое открытие принципом прерывистого равновесия (punctuated equilibrium). Сложные системы и их элементы изменяются не плавно и поступательно, неуклонно восходя к более высоким ступеням, как это рисовалось классическим эволюционистам либерального толка (такой взгляд на историю очевидно не согласуется с фактами). В следующий раз, завидя на кухне таракана, задумайтесь, что эти существа куда древнее динозавров и остаются неизменными еще с Каменноугольного периода. Как приспособились среди сырых и теплых опавших листьев древних болот, так и живут себе среди наших канализационных труб.

В состоянии системного равновесия случайные изменения, как правило, вытесняются или выбраковываются посредством разнообразных надзорных механизмов (policing mechanisms — термин Гулда и Элдриджа). Скажем, в биологии действуют сексуальные предпочтения. Какая нормальная слониха соблазнится необычно волосатым самцом? Но наступает ледник, обычные безволосые особи чаще болеют, и очень скоро из популяции древних слонов возникают мамонты. Заметьте, мамонты при этом ничем не прогрессивнее своих безволосых сородичей из саванны. Они лишь удачнее вписались в климатические условия тундры.

Покуда система равновесна и устойчиво самовоспроизводится, она может долго оставаться практически неизменной. Но никакие динамические «живые» системы не могут быть вечны хотя бы потому, что, по законам термодинамики, расходуют энергию. В какой-то момент нормальные колебания системы, ее разнообразные цикличные ритмы выбиваются за верхние или нижние допустимые пределы (асимптоты), где перестают действовать надзорные механизмы. Цикличные колебания более не возвращаются к прежнему равновесию, структурные опоры рушатся от перенапряжения, высвобождаются прежде скованные противоречия, система втягивается в воронку стремительного хаотичного перехода — назовите это бифуркацией, кризисом или революционной ситуацией.

Переход в иное системное качество вовсе не обязательно ведет вверх, в светлое будущее. В ситуации кризиса чаще возникают всевозможные боковые, обходные маневры, вроде рокировки слонов на мамонтов.

Случается регрессивное, попятное движение или же инволюция — «усыхание», скукоживание прежней системы без кардинального изменения.

Наконец, возможно вымирание.

Разгадка острова Пасхи

Вернемся к делам человеческим. В мои детские годы у нас в Краснодаре, в колхозном кинотеатре «Колос» часто крутили документально-фантастический фильм Эриха фон Деникена «Воспоминания о будущем». Швейцарский фантазер объехал свет, снимая всевозможные древние монументальные сооружения, в которых он неизменно усматривал свидетельства посещения Земли инопланетянами. Носатые каменные истуканы острова Пасхи особо преподносились фон Деникеном как изображения пришельцев.

Главным аргументом при этом служил якобы нечеловеческий вес статуй. Само собой, тут не обошлось без какой-нибудь антигравитации!

Еще популярнее были книжки норвежца Тура Хейердала, предпринимавшего океанские плавания на бальсовых и папирусных плотах ради доказательства передачи сокровенных знаний древними египтянами или инками. Галиматья, конечно, но в детстве это будило романтическое воображение.

Сегодня же вполне научно доказано, насколько скверная история приключилась на тихоокеанском острове. Кевин Костнер даже выступил продюсером зрелищного, но в основе достаточно достоверного боевика «Рапа-нуи» (так аборигены звали свой остров). Об этом трагическом кризисе советую подробнее почитать в недавно переведенном на русский язык научном бестселлере «Коллапс» моего коллеги Джареда Даймонда.

Остров Пасхи в самом деле поразительно интересен для науки — в качестве клинически чистого случая самозарождения и последующего самоуничтожения архаичной цивилизации. Осознав, что погубило Рапа-нуи, мы получаем серьезный намек на загадки многих утраченных цивилизаций прошлого. Что, конечно, наводит на размышления и о нашем современном обществе.

Итак, как передвигались статуи? Особого секрета нет, хотя продолжаются споры о технических деталях. Древние народы повсеместно перетаскивали и сооружали что-то грандиозное из камней — дольмены, астрономически ориентированные лабиринты, пирамиды, статуи, великие стены. Для этого, как экспериментально доказано, требовалось только некоторое количество бревен и канатов, несколько сотен крепких рук и, конечно, здорово попыхтеть.

Целью передвижения и нагромождения камней всегда было именно то, что и сегодня находится прямо на поверхности, — поразить воображение. Все эти мегапроекты были воплощенной в камне идеологией — статусными символами элит, организовавших постройку, о чем с изобретением письменности непременно писали все цари и вожди: Exegi monumentum, то есть Я памятник воздвиг себе, великому.

На боках у гигантских статуй острова Пасхи прорисованы малюсенькие ручки с фантастически длинными изогнутыми пальцами. Фон Деникен увидел в них то, что хотел увидеть: космические скафандры с манипуляторами. Особой загадки, однако, нет. Руки едва намечены, потому что значения не имели, а заканчиваются они не длиннейшими пальцами, а ногтями. Этот статусно-ритуальный «маникюр» полинезийского вождя, по-видимому, пестуемый годами, символизировал полную отстраненность высшей власти от мирских трудов. Вождя буквально носили на руках, вернее, на роскошно изукрашенных носилках, как живого идола.

А урожаи падали

На небольшом изолированном от остального мира острове не с кем было воевать или торговать. В результате статусные притязания вождей приняли совершенно гипертрофированные идеологические формы. Вожди уподобились богам.

Примерно полторы тысячи лет назад остров Рапа-нуи был случайно обнаружен и заселен группой полинезийцев. До прочих островов Тихого океана было так далеко (взгляните на карту), что повторить путешествие оказалось не под силу даже таким мореходам каменного века, как полинезийцы. На многие столетия попавшие на остров Пасхи поселенцы утратили контакт с остальным человечеством и сами в итоге поверили, что остались одни в этом мире.

Первые лет шестьсот-семьсот на острове не происходило ничего особенного. Людей первоначально было мало, от силы несколько десятков, а продуктов земли и окружающего моря достаточно. Но именно потому, что изоляция спасала остров от войн или эпидемий, население постепенно росло и, по подсчетам археологов, достигло со временем пика порядка десяти тысяч человек.

Социальное неравенство и сложная цивилизация начинают возникать, когда оказались задействованы все природные ресурсы. Потомки легендарного предводителя первого каноэ, открывшего остров, давно установили особые права на лучшие угодья. Теперь, когда новым угодьям взяться было неоткуда, менее родовитым островитянам приходилось идти на поклон к верховному клану.

Идеологически это представлялось как традиционный культ плодородия и мистической силы, воплощенной в вождях. Правитель не просто давал средства к пропитанию, но совершал загадочные священные обряды, призванные даровать изобилие и нормальный порядок вещей во всем мирке острова. Само собой, вождю причитались все более изощренные почести, лучшие кушанья, изукрашенное просторное жилище, всяческие искусные поделки, особые одеяния из роскошных перьев птиц.

Более того, в какой-то момент на острове Пасхи была даже изобретена собственная письменность — «говорящие дощечки» ронго-ронго, которые до сих пор не удается расшифровать. Собственно, эти атрибуты власти вождей и выставляются в музеях в отделе древних цивилизаций.

Статуи на острове Пасхи начали воздвигать по понятной геологической причине. Подобных, хотя и куда меньших истуканов можно найти и на других островах Полинезии. Там они обычно изготавливались из дерева, что ограничивало размер. На вулканическом же острове Пасхи были залежи прекрасного, плотного и одновременно относительно легкого туфа, который сам напрашивался под резец. (Кто видел орнаменты средневековых церквей Армении, вытесанные из вулканического камня, сразу поймет, о чем речь.)

Вытесывание, передвижение и установка статуй с завершающим грандиозным пиршеством и раздачей наград и подарков за труды представляли собой длительный ритуальный процесс с участием множества подчиненных и разного ранга руководителей. В ходе ритуала воспроизводили символическую иерархию общества, усваивали идеологические роли в своем мироздании — от божественного вождя до последней кухарки.

Статуи поколение за поколением становились все больше и сложнее. У них появились вставные глаза и приличествующие монументальные навершия из красного камня, очевидно, символизировавшие головной убор из перьев. Но также с каждым новым поколением оскудевала земля острова. Возник жестокий парадокс. Ради милости предков и изобилия люди тратили все больше сил на монументы, а урожаи падали…

На пути к пьедесталам

Сегодня на продуваемом океанскими ветрами острове Пасхи растут только трава и чахлые кустарники. (Лишь в поселке, построенном миссионерами, есть несколько пальм — саженцы привезены с континента.) Но в момент прибытия первых полинезийцев, как показывает анализ пыльцы из археологических слоев, остров был покрыт довольно мощными лесами. Исчезновение деревьев хронологически обратно коррелирует с воздвижением статуй. Иначе говоря, чем больше ставилось статуй — тем меньше оставалось деревьев.

Конечно, деревья рубили с самого начала освоения острова для расчистки участков под поля и просто на дрова. Но экологический кризис усугубил культ статуй, которые перетаскивали из каменоломни во все концы острова Пасхи. Судя по расчетам археологов, на это занятие у островитян уходило немало катков из бревен и лубяных канатов.

Сведение лесов вело к эрозии почвы, которую теперь смывало в море. Добавьте к этому, что прирожденным полинезийским мореплавателям стало попросту не из чего выдалбливать свои каноэ. Они теперь не только не могли покинуть обреченный остров, но и выходить в открытое море для добычи тунца и дельфинов. Оставалось плескаться в прибое на вязанках тростника и ловить прибрежную рыбешку, которой там не так и много — остров Пасхи вовсе не коралловый атолл с лагуной, а обрывистый вулканический пик, окруженный глубокими прохладными водами.

Хуже того, на острове Пасхи, в отличие, скажем, от Гавайев, нет ни одного ручейка, на котором можно было бы построить запруды и резко повысить урожайность за счет поливного земледелия и рыбоводства. Спасением могло быть только жесткое ограничение рождаемости в сочетании с защитой лесов. Для этого требовалось сознательное применение централизованной власти. Именно так вышли из аналогичного кризиса другие островитяне, скажем, японцы эпохи сёгуната Токугава.

Тут мы подходим к самому печальному уроку острова Пасхи. Его правящая элита выдвинула, с нашей точки зрения, совершенно иррациональную стратегию борьбы с кризисом — стали воздвигать еще больше статуй. Что, впрочем, прямо вытекало из господствующей идеологии. Бедствия перенаселения и нехватки ресурсов представлялись гневом предков. Задобрить их должны были все более грандиозные монументы, для чего рубили последние деревья.

Восстание голодных простолюдинов, очевидно, вспыхнуло настолько стихийно и внезапно, что несколько гигантских статуй так и остались лежать в каменоломне или на пути к своим пьедесталам…

Предания аборигенов сохранили отголоски кровавой бойни, перекликающиеся с недавним геноцидом в такой же перенаселенной Руанде. Свергнутые вожди острова Пасхи были буквально съедены, на чем насилие не прекратилось. Рапа-нуи дает чистейший, изолированный от всяких внешних вторжений пример кризисного самораспада высокоорганизованного общества с последующей деградацией.

В 1772 году капитан Кук застал на острове Пасхи лишь кучку хилых дикарей, обитавших среди поваленных громадных статуй.

В заключение: кризисы и власть

Не стоит, однако, обольщаться, что в трагедии острова Пасхи повинны лишь суеверие и человеческая глупость. Вспомните надзорные механизмы Гулда — Элдриджа. Как они будут выглядеть в случае социальных систем?

Человеческое общество подобно экосистеме, где кооперативные принципы симбиоза и внутривидового альтруизма соседствуют с хищническими и паразитарными стратегиями. От их изменчивого баланса зависит устойчивость системы. Но в отличие от систем биологических, системы, созданные людьми, наделены сознательной рефлексивностью. Так или иначе, мы думаем, что делаем.

Если же действия и бездействия людей подрывают устойчивость их общества, то заподозрить стоит не когнитивные дисфункции, проще говоря глупость (типа «идиоты они все»), и не нехватку информации («эх, знал бы царь-батюшка»). Аналитически продуктивнее будет поискать чей-то статусный и даже вульгарно корыстный интерес.

В социальной иерархии верхние уровни занимают функционально различные элиты — полководцы, коммерсанты, жрецы и идеологи, администраторы и правители. Пустившие корни элиты становятся склонны к консерватизму попросту оттого, что им есть что сохранять.

Антропологи-теоретики Аллен Джонсон и Тимоти Эрл полушутя вывели из своих штудий различных эпох и племен эволюционный «принцип наименьшего усилия», гласящий: всякое общество сопротивляется инновациям и не изменяется настолько долго, насколько хватит терпения.

Пока элиты обладают значительными ресурсами убеждения и принуждения, они могут повышать степень долготерпения основной массы общества. Так может дойти до внезапного коллапса, который наступает с исчерпанием элитных ресурсов. Приближение критического порога часто не замечают именно потому, что ресурсы убеждения и принуждения не в последнюю очередь расходуются на подавление неприятной информации и поддержание иллюзии status quo.

Это, к счастью, не все, что может сегодня сказать наука. Есть еще два пока не очень доказанных, но перспективных принципа — избыточного разнообразия и оптимальной фрагментации. В эволюции биологических видов и человеческих обществ регулярно возникают кризисные ситуации, в которых наиболее полезными для выживания и перехода в новое качество оказываются какие-то «левые», побочные черты, ранее казавшиеся избыточными. Проще говоря, заранее нельзя сказать, что именно может пригодиться в момент потрясения. Разнообразие, конечно, неэкономично и оттого не может быть бесконечным. Но узкая специализация лишает систему гибкости и при кризисе ведет к беде.

Второй принцип — оптимальной фрагментации — довольно сходен с идей избыточного разнообразия, но относится скорее к механизмам управления и организации различных элит. Слишком много соперничества в системе чревато полным бардаком и беспределом, слишком мало — чванством и косной неадаптабельностью.

Это вроде всем понятно. Менее очевидны параметры оптимальной зоны, расположенной где-то между двух крайностей. Там идет соперничество автономных и более-менее равновеликих групп, при этом хорошо знакомых друг другу, подобно активной научной или литературной среде, лиге спортивных чемпионов либо налаженной многопартийной системе. Оптимальное число участников — от трех до шести, поскольку два есть число фронтальной борьбы, а при числе соперников свыше шести теряется общий фокус внимания.

Данный принцип сформулировали независимо друг от друга социолог Рэндалл Коллинз, изучавший механизмы возникновения новых идей среди философов, и уже упоминавшийся биогеограф Джаред Даймонд, изучавший одомашнивание животных и растений в различных регионах планеты. К удивлению Даймонда, его теории приобрели незаурядного энтузиаста в лице компьютерного миллиардера Билла Гейтса. Ныне принцип оптимальной фрагментации преподается в элитных школах бизнеса. Привлекли параллели между стратегиями гибкой гибридизации в селекции растений — и в построении сложных организаций.

Это достаточно сложные идеи, чтобы излагать в одной журнальной статье, поэтому лучше читайте книги Рэндалла Коллинза и Джареда Даймонда, недавно переведенные на русский. Мне же позвольте завершить цитатой из старого мудрого социолога Артура Стинчкомба: «Все организации регулярно совершают ошибки и не менее регулярно сталкиваются с кризисами. Умные организации отличаются лишь тем, что быстрее это осознают».